Холдор Вулқоннинг ижодий саҳифаси.

Элеонора Шафранская

        Темур Пўлатов

Каждый язык очерчивает магический круг вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из коего не выйти иначе, чем ступив в другой.
Вильгельм фон Гумбольд

Тимур Пулатов – писатель, почти всю жизнь проживший в Узбекистане (Бухаре и Ташкенте), с 90-х гг. – в Москве.

Проза Пулатова – об узбекской жизни: об ощущении восточным человеком родного дома, дерева в саду, двора у дома, ворот, еды и прочего, что заполняет пространство человека с детства до старости.

В 80-е гг. Пулатовым зачитывались, ждали выхода его анонсированных романов; его печатали в Ташкенте и Москве; его переводили на европейские языки. В 1986 г. я познакомилась в Ташкенте с итальянкой Патрицией Чикониани, специально приехавшей для встречи с Т. Пулатовым: она в Венецианском университете писала дипломную работу по пулатовской прозе; одна из первых монографий о творчестве писателя была написана на немецком языке (Бригит Фукс). «Литературная газета», пожалуй, единственная авторитетная культурная трибуна в СССР 80-х гг., довольно часто писала о Пулатове, публиковала интервью с ним. Но как только Ташкент стал жить самостоятельно, без оглядки на Москву, писатель стал не угоден официозу. Мои ташкентские респонденты-литераторы написали мне, что официального запрета на книги Т. Пулатова вроде бы не существует, зато есть некий негласный: его книг нет ни в библиотеках, ни в магазинах. Как будто такого писателя в Узбекистане никогда не существовало.

Когда «гуляешь/копаешь» в Интернете, то о публичных людях находишь всякое, в том числе и нелицеприятное; подобное есть и о Тимуре Пулатове. А о ком не писали? Советское литературоведение, например, тщательно «вымарывало» из биографий классиков фрагменты их жизни, не вписывающиеся в житийно-благостную парадигму, потому как все великие, в том числе «наши всё», должны были «хорошо учиться», «любить крестьянских детей, природу, родину и фольклор», «ненавидеть дворянство и самодержавие», а биографии писателей, написанные до революции и не соответствовавшие «схеме», просто были под запретом (например, написанные Б. Зайцевым). Когда же их напечатали – мир не перевернулся.

Пасквильные плевки из Интернета забудутся (да и кому они интересны, кроме самих участников склоки), а проза писателя, глубокая и мудрая, останется.
Не надо проделывать специальных исследований для того, чтобы признать сегодняшнее негативное отношение к исламской культуре и всем проявлениям мусульманской ментальности, формируемое средствами массовой информации. Но, читая прозу такого писателя, как Тимур Пулатов, что-то начинаешь понимать о другой ментальности – если все-таки литература имеет какую-то функцию, то именно такая может подвинуть к толерантности, уважению к другим религиям и культурам.

«С небесной книги список дан / Тебе, пророк, не для строптивых; / Спокойно возвещай Коран, / Не понуждая нечестивых!» (А.С. Пушкин): проза Пулатова подвигла меня читать замечательное антологию мудрости – Коран, «внедриться» в эстетику и философию суфизма; иначе стала смотреть на виноградник в саду – такой одухотворенный у Пулатова; на черепаху – быть может, это та самая – Черепаха Тарази – наказанный судья из романа Пулатова, на камень под ногами – кто знает, невольным свидетелем каких человеческих родов и судеб он был; на сочетание еды, прежде «бегающей, летающей и плавающей», которую нельзя, по замечанию бабушки пулатовского Душана, есть одновременно. Все обыденное, известное из повседневности своей утилитарной функцией, предстает со страниц книг Пулатова одухотворенным, полным потаенного смысла, глубинного значения.

Феноменальность творчества Пулатова заключается в том, что оно стало своеобразным транслятором между двух культур: понимая обе, живя в них, писатель способен донести до реципиентов иного образа жизни, иной ментальности наиболее значимые слагаемые своей культуры, не всегда адекватно воспринимаемой представителями другого народа.
Среднеазиатский Восток – это регион, традиционно относимый к мусульманской традиции. Не обязательно быть приверженцем ислама, проживая на этой территории. Сила религиозной традиции, проникая в быт, архитектуру городов, словесную образность, мифологию и фольклор, в философское осмысление бытия, во взаимоотношения между людьми, явно или опосредованно формирует стиль жизни, мышления, называемый восточным.

В древних арабских рукописях, когда не было традиции нумеровать страницы, существовал обычай выписывать первое слово текста последующего листа отдельно в нижнем колонтитуле слева, чтобы нанизать текст и соблюсти порядок смысла, последовательность в изложении (Хисматулин А.А. Суфизм. СПб, 2003.). Это принцип силсила, имевший не только практическое, но и символическое значение – наследование и передача духовного знания. Эта мусульманская традиция никогда не прерывалась: возникнув задолго до ислама, она продолжает жить – свидетельство тому творчество Тимура Пулатова. Если выстроить хронологически пулатовские тексты, то обнаружится соблюдение традиции силсила: все однажды появившиеся образы нанизываются от текста к тексту, повторяясь, но поворачиваясь иной гранью. Деталь контекста (например, холм, замок), вошедшая в фокус зрения персонажа в финале одного произведения («Второе путешествие Каипа»), становится экспозицией идущего вослед другого («Сторожевые башни»). Ироническая метафора и словесная игра с деталью (землетрясение) в финале романа «Страсти бухарского дома» становится сюжетообразующей в романе «Плавающая Евразия», где весь контекст пропитан ожиданием землетрясения, прогнозируемого кораническим пророком.

Читатель расстается с героем в трилогии «Страсти бухарского дома», когда он высказывает желание улететь в космос, – в романе «Плавающая Евразия» герой совершает такой полет по аду, раю и чистилищу. Упоминаемая почти в каждом тексте черепаха в результате становится главным объектом повествования в романе «Черепаха Тарази», и лишь в романе «Плавающая Евразия» черепаха не упомянута, но название романа – это перифраз черепахи, подготовленный предыдущим творчеством писателя. Ни у какого другого писателя не встретишь упоминаемой в каждом тексте детали ворота, нагруженной философской и этнокультурной семантикой, сакрального описания виноградника, песка как экзистенциального слагаемого быта и бытия. Принцип силсила применительно к творчеству Пулатова – это метафора, которая «работает» как продолжение мусульманских, фольклорно-мифологических традиций в современной литературе.
Религиозная составляющая в культуре – это не обязательно культ, регламентированный жизненный устав, строгое следование предписаниям отправления веры. Религия (любая) прежде всего зиждется на нравственных, этических предписаниях, и все религии в этой точке (заповедной и заветной) сходятся, потому и вызывают общечеловеческий интерес как конгломерат культуры и духовности. Отношение к детям и старикам, восприятие человеком природы и ее катаклизмов, отношение к природному теплу или холоду, к солнцу и воде, к дому, к гостю, к еде – все это, присутствуя и заполняя человеческую жизнь, разнится у всех народов. Т. Пулатов, находясь в зоне двух, а то и трех языков – и метаязыков (Пулатов по матери – таджик, по отцу – узбек, по языку творчества – русский.), способен создать в художественной форме модель мира одного народа – и это тоже принцип силсила. Этот принцип творчества Пулатова не носит рациональный характер, – это, скорее, импровизация, реализация подсознательного, сопряженная с проблематикой психологии творчества. Не только автор движет и развивает свой текст, но сам текст, материализуясь, движется по своим внутренним законам, питаясь энергетикой национального и мирового дискурса.

Судьбы персонажей Пулатова выстраиваются в некий инвариант единой судьбы. Его герой представлен в разных возрастных категориях, проходит путь от рождения до смерти. Этапы пути героя не суммируются от текста к тексту, а варьируются: имена, род занятий, хронотоп существования, нравственно-этический выбор. Герой Пулатова, помещенный в мир земных, реальных предметов и вещей, далек от быта, детали которого видятся герою (будь он ребенок или старик) не своей утилитарной функцией, не повседневностью, а одухотворенностью, вписанностью в потаенный смысл. Так, герой Пулатова не обременен каким-либо конкретным занятием: учеба, служба, работа, наука, если и присутствуют в биографии героя, то как фон, как возможность для осмысления себя, природы, любой рукотворной вещи как части природы и мира. Учеба для юного героя Пулатова – это время познания не наук, а себя; повзрослев, герой предстает в статусе бывшего: артиста балета, караульного, колхозника, ученого – и свободного человека. Нет в его жизни ни суеты, ни тщеславия, у него есть время для поиска своего Пути.

Его стезя – это путь, подобный поиску мусульманского дервиша, пытающегося приблизиться к Богу. Ни к чему не привязанный: ни к дому (настает момент, когда дом разрушается, не в прямом смысле – уходит под давлением времени его дух), ни к семье, ни к возлюбленной, ни к другу, ни к делу, герой Пулатова отправляется странствовать, проходя через базары, города (оглядываясь на которые, он видит лишь их руины); не оставляя в своей памяти случайных попутчиков, он пересекает пустыни (Тарази), моря (Каип), проникает сквозь земную твердь (Давлятов) – и все это время мучаем сомнениями, раздираем внутренними противоречиями. И так до конца он не уверен, где она, истина: может не в совести и духе, а на земле, а может, за ней надо лететь в космос.

Герой Пулатова – интеллектуал, и это не зависит от его образованности, количества прочитанных книг: шкала эрудиции у героев Пулатова от минимальной (Каип) до вселенской (Тарази). Интеллектуальность героя связана с его избранностью, осознаваемым или скрытым для самого персонажа мессианством. Основой философии героев (по воле автора) стали суфийские истины, элементы «народного ислама» (представляющего синтез доисламских верований) и собственно ислам.

Инвариантный герой прозы Пулатова находится во «второй степени мудрости», к «третьей» он только стремится, согласно разработанной героем трилогии Душаном классификации трех степеней мудрости. Проза Пулатова может быть маркирована как философская.
Странность, неординарность пулатовских героев складывается на фоне восточной нормы: ненормально на Востоке не иметь семьи, детей (лучше иметь сыновей, чем дочек), ненормально не иметь дома, ненормально быть безбожником. Старики-аксакалы из «Прочих населенных пунктов» рассуждают по поводу личности того, кто считался зачинателем их неродившегося города: «Такой человек не может быть нашим отцом. К тому же он, оказывается, и без семьи. А мужчина, не наплодивший детей, все равно, что карагач с гнилыми ветвями. И еще он без веры. Говорят, что он в молодости бога ругал».

Т. Пулатов не религиозный проповедник и не узбекский вариант Эзопа, никакой тайнописи в творчестве писателя нет. Однако все пространство его прозы спроецировано теми культурными ценностями, истоки которых исторически сложились в контексте мусульманской культуры, на молекулярном уровне пронизывающей воздух, бытие, ментальность восточного человека.
Сакральное отношение к хлебу, непререкаемый авторитет старших, культ семьи, дома, «священнодейство» с растениями в саду и проч. – все это реальный мусульманский мир. И в творчестве Т. Пулатова присутствуют разные грани отношений к этим реалиям.

Философско-психологическая проза Тимура Пулатова не ставит и не решает проблем конъюнктурных. Проблемы прозы писателя – вневременные, сопряжены с экзистенциальным кругом вопросов. Помещенные в инокультурный (по отношению к языку письма) контекст, они транслируют самобытность другого мира, но интересны и увлекательны для любого читателя, так как общечеловечны.

Произведения Тимура Пулатова
Пулатов Т.И. Собрание сочинений: В 4-х т. М., 1995–1999.
В том числе
романы:
Плавающая Евразия;
Страсти бухарского дома;
Черепаха Тарази;
повести:
Владения;
Впечатлительный Алишо;
Второе путешествие Каипа.
Завсегдатай;
Окликни меня в лесу;
Прочие населенные пункты;
Сторожевые башни;
и еще много рассказов и повестей.